Мы сразу на месте оборудовали кунгас под постоянное жительство, надстроили стенки кунгаса, чтобы внутри можно было ходить в рост человека. С лиственниц надрали коры, покрыли крышу, поставили печку, поделали общие нары для сна, и нам с женой нашелся угол, отгородили.
Гружёный карбаз. Конец 20-х годов.
Построили плот, на плоту установили устройство, которым могли на глубине 6–8 метров брать породу и определять – есть полезные ископаемые в выносах рек. Если не обнаруживали видимого, собирали шлихи, описывали место взятия шлиха, привозили на базу, где опытные геологи под микроскопом определяли, какие есть полезные ископаемые в той или другой реке, а также какие породы.
Если мы находили видимое золото, останавливались на несколько дней, делали тщательное опробование самих долин, ключей и рек. Работа была очень интересная и ответственная. Что-нибудь показать неверно или ошибиться – могло бы испортить все не только в своей партии, но и завести в заблуждение все анализы и показания всей экспедиции.
Опробывание ключа. 30-е годы.
Плыли по тем местам, где большие реки, впадающие в Колыму, имели название и были нанесены на карту, а их притоки нигде на картах не значились и своих имен не имели. Мы их увязывали и давали названия.
Катюша моя готовила пищу для всех, а на продолжительных остановках делали из камня печь, и она выпекала нам хлеб, что очень ценно в тайге – после галет иметь свежий, настоящий хлеб. В этом она была большая мастерица.
Там, где мы шли, было очень много непуганой дичи – боровая (лесная), глухари, куропатки, рябчики, гуси, утки разной породы. Попадались олени и зайцы, но мы их не стреляли – дичи хватало. Рыбы было в изобилии – налим, хариус и много других видов. Особенно вкусные были осетры. Так что Кате было очень много работы, когда мы вечером приносили дичь не штуками, а мешками. От ощипывания перьев у нее образовывались мозоли, так что ощипывать приходилось и нам. Хотя у каждого был азарт, но стреляли столько, сколько нужно на ужин и завтрак.
Когда Катя на берегу обрабатывала дичь, то щуки подплывали и почти из рук выхватывали потроха, эти нахалки очень любят потроха от дичи. Жена отгоняла их палкой, убивать не хотела. Когда кто-то подходил с ружьем, щуки уплывали, как будто чувствовали запах пороха. По ним мы не стреляли, не любили щучье мясо, только отпугивали.
Долина реки Колымы. Начало 30-х годов ХХ-го века.
Проводника у нас не было, что нас ждет впереди не знали и, чтобы не пропустить реку или ключ, поднимались на самые высокие ближайшие сопки, рассматривали долину Колымы и ее притоки – справа и слева. Примерно определяли расстояние и туда направляли свой ковчег.
Хотя ковчег слушался нас далеко не всегда. Высокие борта, крыша, да еще плот на буксире – все это делало нас игрушкой в руках ветра. Управлять своим ковчегом мы могли задним и передним веслом, но таким управлением с ветром справиться мы не могли, он был сильнее нас. Хотя мы и плыли по течению, нас частенько несло не туда, куда мы планировали, и прибивало на косу. Чтобы облегчить процесс снятия кунгаса с мели, использовали доски, взятые еще со сплава. Мы привязывали доски к носу, и при помощи их карбас водой стаскивало с отмели или косы.
Опробывание ключа. 30-е годы.
Но хуже всего было, когда из-за ветра не могли причалить к намеченному распадку (ключу или реке) и уносило нас вниз на 8–10 километров или не на тот берег. Но у нас с собой была лодка, кунгас останавливали, возвращались обратно, а если прибились не на тот берег, то переплывали на лодке и делали опробирование, уже не из воды с парома, а пробовали берег, где было обнажение. Хуже всего было тогда Катюше, первое время очень боялась оставаться одна на ковчеге, хотя оружие было, и стреляла она хорошо. А оставлять с ней кого-то мы не могли, первое – надеялись на то, что к ночи вернемся, и второе – при опробовании каждому была работа. Но чаще всего в таких случаях мы задерживались дня на 2–3, брали всегда с собой запас продуктов.
Проплыли мы почти половину пути до места назначения, но как в левых, так и в правых притоках Колымы золота не обнаружили, дошли до реки Коркодон. Здесь мы встретили стойбище юкагиров, в юртах были только старики и дети, все остальные были в тайге на охоте.
Это было небольшое и в то время вымирающее племя. Они отличались от якутов, тунгусов и эскимосов своим высоким ростом и не таким скуластым лицом. Жили одним племенем, можно сказать, что оседло. Их охотничий район был Коркодон, Столбовая, Нелемная. Как не велика колымская тайга, но у каждого охотника был свой район и другой туда не пойдет. Оленеводством не занимались, имели лошадей, по несколько охотничьих собак и оленей. Занимались охотой и рыболовством. Якобы это племя из северных индейцев.
Семья юкагиров у урасы. Конец 20-х годов ХХ-го века.
Когда мы приплыли, они почти голодали, так как ушедшие охотники еще не вернулись, а у тех, кто остался в стойбище, продукты заканчивались.
Был среди них один очень ослабший старик – дедушка Дмитрий, который говорил по-русски. Я ему принес галеты и консервы, но он при мне все разделил детям, и себе ничего не оставил. На мой вопрос: «Почему он не стал есть?» – Дмитрий ответил: «Мне конец, жду возвращения охотников. Дал обет, как только вернутся, попрощаться и вот той пикою (показал мне) закончить сам себя. У нас такой обычай – как только человек не может приносить пользу своему племени, он должен попрощаться со всеми и умереть». Как не уговаривал старика что-нибудь покушать, он стоял на своем. Я сказал Катюше, жена пошла в юрту, Дмитрий был один. Принесла ему хлеб и рыбу, долго с ним разговаривала, и он начал кушать. Катюша ходила каждый день, носила старику хлеб и рыбу, детям варила суп и давала галеты.
Наша партия занималась разведкой выносов реки Коркодон, обнаружили видимое, решили обследовать притоки реки. Сложили печь для выпечки хлеба. К этому времени вернулись охотники с несколькими убитыми сохатыми и дикими оленями. Моя жена уговорила деда Дмитрия не губить себя, что он нам нужен как проводник до Верхнеколымска. Его родичи с этим согласились, изменил свое решение и Дмитрий.
У юкагиров взяли четыре лошади и поехали вверх по Коркодону с опробированием, 80 километров до ключа Сахатиный, в котором обнаружили промышленное золото. Обследование Коркодона мы закончили за 15 дней и вернулись в стойбище.
Наш дедушка нас ждал в полном здравии. Перед отъездом мне нужно было заснять небольшой островок, куда мы поплыли на лодке вместе с Катей. Не доплывая до острова, встретили медведя, который плыл в том же направлении, жена испугалась, так как впервые увидела медведя на близком расстоянии. Я подплыл к берегу ближе, но медведь не уходил и был агрессивен, пришлось его застрелить. Возвратившись, рассказал о случившемся юкагирам, они были очень довольны и привезли тушу медведя в стойбище.
Мы взяли Дмитрия проводником, а точнее, не хотели его оставлять, и поплыли ниже, до реки Столбовой. На Столбовой мы обнаружили золото и отработали по самой реке и ее притокам. Особенно богатое золото было обнаружено в одной протоке, которую назвали Тимша, так как все хотели, чтобы этот приток был назван моим именем. В этом бассейне в 1958 году был открыт прииск «Семилетка». Мне лично с 1965 года по 1970 год пришлось работать на этой протоке, которую назвали в мою честь. От Столбовой поплыли до Райка (позже – речной порт прииска «Семилетка»), там также обнаружили промышленное золото, особенно по ключу Глухариный (здесь тоже вел работы прииск «Семилетка»).
В настоящее время все реки, ручейки и протоки можно найти на картах с названиями, которые мы давали им. Нашей же партии пришлось идти по местности, которая на карте отмечена не была – белые пятна, настоящая «Terra incognita», где никто не бывал, за исключением охотников и оленеводов.
Зырянка
Зырянка. 40-е годы ХХ-го века.
Пятнадцатого октября мы прибыли к месту нашей базы, выбранном Цареградским и Раковским, но не в Верхнеколымске, а на устье реки Зырянки, абсолютно в необжитом месте. В настоящее время там, на нашей базе, расположен районный центр.
Партии прибывали, ставили палатки и обживались. Мы приплыли, наш ковчег причалил к обжитому берегу. Чтобы не обустраиваться на берегу, решили зимовать в кунгасе, но нашим планам было не суждено сбыться – в конце октября по Колыме пошла шуга, в верховьях стали заторы снега и льда.
В одну из ночей мы услышали, что наш ковчег трещит и перевертывается, кто в чем был, по льду и воде выскочили на берег, а кунгас вместе с нашим имуществом, льдом и снегом поплыл вниз по течению. Видимо, фортуна нас так любила, что и на месте и то не обошлось без приключений. Для потерпевших кораблекрушение нашлись места в палатках, дали одежду со склада.
Наутро мы увидели наш ковчег метров за 200 от стоянки, прижатый к берегу льдом и раздавленный. Внутри было все перемочено, но все было на месте.
В последующие несколько месяце на базе началось грандиозное строительство. Ноябрь, декабрь – все как один, включая Цареградского и Раковского, занимались строительством, оставались только повара – женщины. Кто заготавливал лес, мох, кто шкурил бревна, мне, как «опытному» плотнику, дали в руки топор. Транспорт на базе был – лошади. Строительство шло быстро. В первую очередь – столовую, баню, бараки для рабочих, склад для продуктов, барак для ИТР. В последнюю очередь построили домики для начальства. Цареградский и Раковский были с женами, но до последнего времени жили в палатках, потом построили контору. К 1 января 1934 года, можно сказать, что мы все устроились нормально (по-таежному) и встретили Новый год и новоселье.
Так закончился мой трудовой 1933 год и освоение Колымского богатства. С 1 января и по апрель на базе я обрабатывал материал, который собрал за летний поисковый сезон 1933 года.
В партии Трушкова
Каньон на реке Омулевка. Фото из свободных источников.
В 1934 году мне пришлось работать прорабом в партии геолога Трушкова Ю. Н., коллектором в партии работал опытный Лепандин Слава. В моем подчинении было два промывальщика: Конкин Иван и Загорулько Николай, оба испытанные таежники. Четыре подсобных рабочих и наш проводник – якут Слепцов, который очень не хотел ехать с нами проводником на реку Омулевка (хотя, знал ее очень хорошо). Река Омулевка считалась у них священной и непроходимой, да и сами мы это испытали впоследствии.
Весь необходимый груз на сезон было решено забросить на место проведения работ в апреле 1934 года. Для этого были наняты якуты и шестьдесят нарт оленей. При выезде все договорились в партии не курить и для того, чтобы выдержать договор, брать с собой табак не стали.
Доставка груза на оленьих упряжках. 30-е годы ХХ-го века.
За первый день проехали сорок километров, остановились ночевать. Утром поймали оленей, запрягли и тут обнаружили, что пропал мой промывальщик Конкин Иван и одна запасная упряжка оленей. Каюры нам сказали: «Ждать не будем, раз у вас такие воры. Отвезем и на этих нартах». Да и мы особенно не беспокоились по поводу происшедшего – промывку я знал хорошо, мог и сам научить любого рабочего. Также знали, что дальше экспедиции он никуда не сбежит, а за то, что бросил нас – будет отвечать.
На следующий день проехали километров тридцать-сорок и остановились на ночевку. Утром встаем и видим, как наш Конкин выходит из якутской палатки – весел и здоров. Выяснилось – якуты дали ему самых лучших оленей, думали, что все пройдет незамеченно. Послали его обратно на базу за табаком. Так наш договор и не состоялся, курили все, и когда мы возвратились на базу, Цареградский и Раковский смеялись, как мы бросали курить. Они знали, что Конкин возвращался на базу за табаком.
На следующий день мы проехали километров пятьдесят. Остановились, отпустили оленей. Утром пошли их собирать, а они, бедные, лежат в снегу, где прикопались, корма не было, так голодные и улеглись. Каюры сразу определили, что олений корм на нашем пути осенью выжжен, такими как князь Громов. Шаманы и скупщики пушнины не всегда хорошо нас встречали. Пока мы проехали гарь, потеряли двадцать оленей – десять нарт. После этого не только сами ехали на нартах, но и местами помогали обессиленным олешкам тащить нарты. До этого у нас впереди шли лучшие олени с легким грузом, пробивая дорогу каравану, а после потери оленей нам пришлось самим по очереди идти вперед, пробивая дорогу оленям.
На отдыхе. 30-е годы ХХ-го века.
С большим трудом мы добрались до так называемого Копчегая, что по-якутски значит «Каньон», дальше нас везти якуты отказались. Это непроходимые и священные для них места, но нам нужно было идти дальше.
В дальнейшем мы убедились, что они были правы. В верхнем течении река Омулевка прорезает хребет Черского очень узкою долиною – глубина каньона – 100–120 метров, протяженность – 15–20 километров. В Каньоне зимой большая наледь, объехать по сопкам зимой нельзя. Крутые скалистые горы без всякой растительности, только крутые осыпи. В горах очень много диких баранов, в долине – оленей, которые в летнее время спасаются около не оттаявших льдов от комаров и мошки, наледи в зимнее время нарастают до 4–5 метров, а оттаивают только в конце августа. Мы остановились у этого ущелья и разбили здесь поисковую базу.
Место очень красивое и разнообразное. Мне пришлось бывать в тайге, но таких мест не встречал – при выходе из Каньона широкая долина, кругом девственный смешанный лес: хвойный и лиственный. В реке очень много разных пород рыб, но преимущественно хариус. Вдали виднеются голые скалистые горы, и все это никем не обследовано. Горы еще не слышали не только взрывов, но даже стука геологического молотка. Здесь бывали только оленеводы и охотники. Не знали и мы, что ждет нас впереди.
Олений транспорт отправили обратно на Зырянку, себе оставили две пары оленей. Трушков со всеми рабочими остался на базе вести рекогносцировочные работы, а я со своим проводником, который знал, что в притоках Индигирки есть якутский поселок Кагыл-Балахтах, где можно было нанять лошадей на летний период для нашей партии, отправился на поиски этого поселка. Добрались мы до поселка в начале мая.
Оригинал статьи: www.kolymastory.ru